Письмо второе

«Дорогая Надёк!

Не уложившись в одно письмо, сел написать более подробное и более спокойное письмо.

Наша жизнь (в частности моя) сложилась на самом деле как-то нелепо. Ведь надо подумать: после разлуки в1922 году мы снова встретились в 32-м году то есть через10 лет.

Затем разошлись как в море корабли. Прошло еще10 лет и вот пока заочно «друзья встречаются вновь». Надо сказать,  что эти последние10 лет я был совершенно одинок, углубился в работу, что и довело меня до работы в наркомате. Единственной привязанностью в личной жизни у меня остались дети, которые ко мне были привязаны больше, чем к матери. С Валей мы нравственно разошлись совсем, так что в свободные минуты нам даже поговорить было не о чем. Несмотря на свое как будто слабое здоровье, она любила покрутить. А так как мне после32-го года она стала совсем безразличной, то я мало обращал внимания на ее поведение. Работая в Орске Оренбургской обл., полностью отдался работе и великолепной охоте по реке Урал, где я, наверное, последний разбил такую массу уток, гусей, куропаток и зайцев. В одной квартире со мной поселился мой директор, пожилой уже инженер, с которым мы были большими друзьями (его семья жила в Москве). И вот В. Занялась им. Я это чувствовал и несколько раз совершенно спокойно одергивал ее, призывая к порядку хотя бы перед дочерьми, а потом махнул рукой. Кончилось тем, что,  в то время когда я уже работал в Сталиногорске под Москвой, его жена, у которой мы всегда останавливались, приезжая в Москву, попросила меня прекратить знакомство, так как В. отбивает ее мужа.

Подумай, каково мне было ее слушать. С тех пор я у них не был. 10 февраля мне что-то вспомнилась эта сторона моей жизни и так стало горько на душе, что я вышел из землянки и пошел бродить по окружающему лесу

с целью забыться на природе, которую я так люблю. В темноте встретился наш почтальон и сообщил мне, что в землянке он оставил мне письмо.

Это письмо было твоим. Вообще все складывается как-то странно. Но я уверен, что двадцатилетняя дружба так кончиться не может и мы с тобой обязательно должны еще увидеться. Мне так хотелось бы быть поближе к тебе, поближе узнать твоих деток, которых я вперед уже люблю, так как они твои.

У меня к тебе громадная просьба: пиши мне хоть изредка, хоть три-четыре  слова,  и я буду чувствовать, что ты помнишь обо мне, а я буду держать в руках бумагу, которую держала ты, буду чувствовать тебя рядом с собой.

Надёк! Милая, дорогая! Ты не можешь себе представить, что ты сделала своим письмом. Я снова хочу жить. До этого момента только жалость к девчатам заставляла меня немного беречь себя.

Но это была слабая причина, и я совершенно безразлично относился к опасности, не обращая внимания на пули и снаряды. За это товарищи считали меня бесстрашным или отъявленным, как они говорили, а комбат за операции в сентябре представил меня к правительственной награде. Но мне не повезло: дело было во время жарких боев, документы где-то затерялись, а комбат в боях был убит. Но, как в песне говорится, «смелого пуля боится, смелого штык не берет», так и меня. Пули шаркают то по коже, то по каске, а с осколками просто смех: ударит по боку осколок в килограмм весом и, кроме синяка, ничего. Один раз в темноте ударило в руку, ну думаю, оторвало, пощупал - все на месте.

Да, видимо, не судьба. Не знаю, как дальше, но пока немцы на меня порядочно металла потратили и без толку. Вот только сердце подкачало.

Ну опять письмо кончается. Поцелуй за меня твоих крошек, если приеду, то расцелую их сам - я же их дядя.

 

Твой Алексей.

12/II 43 г.».