Блеск и нищета… вероломства

Первой Мировой войне в русской истории выпа­ла на редкость несчастливая и несправедливая судьба. Мне могут возразить, что само сочета­ние слова «счастье» применительно к вооружен­ным конфликтам такого масштаба неправедно или даже кощунственно. Жертвам сведения счетов между монарха­ми и прочими властелинами мира и впрямь не позавиду­ешь. Но в случае с этой войной, сначала именовавшейся «Великой», а после 1917 года на десятилетия переимено­ванной в «империалистическую», в «бойню» за передел мира, и выжившим, и павшим на многие десятилетия впе­ред было отказано в признании их больших или малых заслуг…

В этой связи не могу не вспомнить эпизод из воспоми­наний Надежды Константиновны Крупской о том, как му­жу ее Владимиру Ильичу Ульянову вместе с ней довелось экономии ради отправиться из Цюриха в горный пансион, где все постояльцы кормились исключительно молоком в разных видах. Пребывая на подобной диете, мало кому еще известная семейная чета познакомилась с каким-то швейцарским солдатом. Будущий вождь мирового проле­тариата, по свидетельству жены, ходил вокруг случайно­го собеседника, как кот вокруг масла, убеждая бедолагу, вырвавшегося из казармы в уютные горы, что идущая вблизи да около его благополучной страны война являет­ся грабительской для обеих сторон. Трудно представить, что мог подумать этот нечаянно угодивший в ленинские пропагандистские объятья солдатик о донимавшем его не­уемном русском. Понимал ли он главную и воплотившуюся позднее в реалии ленинскую мысль: если грабеж, то уже не защита Отечества, и речь уже не о почестях и регалиях, а о проклятиях потомков тем, кто войну готовил, разжигал и вел.

Однако примерно двумя годами ранее Ленин писал Алексею Максимовичу Горькому, что «…война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции (во всей Восточной Европе) штукой, но мало вероятия, чтобы Франц Иосиф и Николаша доставили нам сие удовольствие».

Иными словами, Ленин рассчитывал на выгодные для не­го результаты «грабежа» и «бойни» задолго до их начала ку­да более пылко, чем Николай II, медливший с войной до та­кой степени, что даже отменил в июле 1914 года уже отдан­ный приказ о мобилизации. Когда же уговоры советников и давление союзников то ли вынудили, то ли побудили его свой роковой приказ повторить, то в военном министерстве разом отказались трезвонить и соединять все телефоны! Позднее выяснилось, что министерство обестелефонили те в его руководстве, кто боялся, как бы император не пошел вновь на попятную.

Николаю II ленинская категоричность свойственна не была и, судя по множеству свидетельств очевидцев, склон­ность отзывать свои решения была одной из определяющих особенностей его характера. Посылая на Дальний Восток эскадру, чей поход с Балтики на Тихий океан закончился Цусимской катастрофой, император дважды передумывал и лишь на третий раз не отступил от роковой затеи. Менее чем через два месяца он повел ту же игру с кайзером Виль­гельмом II, сначала уступив красноречию своего германского кузена, он подписал проект русско-германского союза, но после расставания со своим высоким гостем известил его, что из-за ранее заключенных соглашений с Францией договор с Германием невозможен.

Великий князь Александр Михайлович писал по этому поводу, что кайзер был так возмущен «вероломством» царя, что не забыл его и через девять лет, когда накопившийся у него на душе «запас горечи» помешал предотвратить войну, сгубившую обе империи.

Кто-то был более вероломен, кто-то менее, но переписка Николая и Вильгельма накануне первых залпов, и тексты телеграмм, которыми они обменивались, дают понять, что русский царь вел себя все же гораздо умеренней, надеясь, видимо, на благоразумие кайзера.

«Я не могу поверить, что император Вильгельм хочет во­йны. Если бы Вы знали его как я. Если бы Вы знали, сколь­ко шарлатанства в его позах», — говорил «хозяин земли рус­ской» французскому послу Морису Палеологу 20 июля. Но в том же разговоре бросает фразу, подсказывающую, что Николай своего родственника не то чтобы недооценивает, но всерьез не воспринимает: «Возможно, что я, в сущности, приписываю слишком много чести императору Вильгельму, когда считаю его способным иметь волю или просто при­нимать на себя последствия своих поступков»… Собеседник сомневается, что Вильгельм захочет и сможет помешать на­чалу войны. Царь отвечает, что Германия не осмелится на­пасть на объединенную Россию, Францию и Англию, иначе как совсем потеряет рассудок.

Кайзер последствия своих поступков действительно про­думать не смог, зато потере своей страной рассудка не то потакал, не то просто перечить не стал. Увы, что-то подоб­ное оказалось свойственно и Николаю.

Мина под будущее империи Николая II к тому времени была уже заложена, поскольку Россия задолго до начала войны согласилась на требования французов начать на­ступление в Восточной Пруссии всего лишь на 15-й день после мобилизации и для этого должна была развернуть треть своих сил, предназначенных для действий на герман­ском фронте. Между тем, откликнувшись на французские уговоры и просьбы, Россия подвергала смертельной угрозе свои силы первого удара. Могли сказаться и сказались-та­ки и нехватка железных дорог, и невозможность опера­тивно развернуть остальные войска — для этого только по расчетам требовалось в общей сложности еще минимум 48 дней. Но чего не сделаешь ради прекрасной Франции, щедро предоставлявшей займы! А французам на русские потери было, в общем-то, начхать, им надо было обезопа­сить Париж.

О провале Восточно-Прусской операции кто только ни писал — от профессиональных военных историков до Ва­лентина Пикуля и Александра Солженицына. Обвиняли и обвиняют командующего Первой армией генерала Ренненкампфа, якобы из-за личной неприязни да плюс к то­му немецкого происхождения не пришедшего на помощь 2-й армии Самсонова. Говорят о слабой подготовке войск, о превосходстве немцев в артиллерии, плохой связи, о не­удачах разведки и диверсиях врага.

Многое из этого справедливо, но война на то и война,

чтобы огрехи одной стороны использовала к своей выгоде сторона другая. В выигрыше, однако же, оказались фран­цузы, поскольку немцам пришлось спешно снимать войска с парижского направления и переправлять их на восток. Ничего подобного такому «подарку» Россия от Француз­ской республики не дождалась, зато вновь проявила вер­ность долгу, подписав осенью 1914-го обязательства не за­ключать сепаратный мир.

Историк Виталий Старцев попытался реконструиро­вать вероятный ход мыслей царя накануне Февральской революции: «Вильгельм столько раз разными путями намекал и предлагал начать переговоры о мире. а гер­манский рейхстаг принял «мирную резолюцию». И Папа Римский, который с немцами и австрийцами заодно, тоже выступает за мир… если бы можно его заключить сейчас. Но никак нельзя… вон сколько долгов новых наделали… Опять назаказывали кучу вооружения и снаряжения… Во­евать придется».

Имелся в «франко-русском боевом братстве» и другой, почти не вспоминаемый, малопочтенный эпизод. Автор известных мемуаров «Пятьдесят лет в строю» генерал-лейтенант А.А. Игнатьев, занимавший пост военного агента российского посольства в Париже, вспоминал, что в первые дни войны «двор… наполнился толпой соотече­ственников… Наши граждане без оформления официаль­ными властями… могли быть отправлены во французский концентрационный лагерь. Особенно выделялся своим громким голосом и громадным ростом молодой брюнет, заявлявший о своем желании быть отправленным немед­ленно на фронт. Я не помню фамилии, но не забыл его трагической судьбы. Будучи зачислен, как и большинство русских, в Иностранный легион, он после первых недель войны стал во главе соотечественников, возмутившихся против бесчеловечного отношения со стороны француз­ских унтер-офицеров, привыкших иметь дело только с те­ми подонками общества, которыми в мирное время ком­плектовался Иностранный легион… Возмущение русских легионеров, людей преимущественно интеллигентных, ца­рившими в легионе порядками… к сожалению… вылилось в. бунт. Расправа была жестокая: военный суд пригово­рил бунтовщиков к расстрелу».

На следующее же утро узнавший об этом Игнатьев ри­нулся к главнокомандующему и добился помилования, но. приговор уже привели в исполнение. Виновником этой трагедии мемуарист назвал военного министра Мессими, который прекрасно знал тщательно скрывавшуюся правду о нравах легиона, однако убедил Игнатьева направ­лять русских добровольцев именно в эту полубандитскую часть, ссылаясь на то, что в регулярные войска иностран­цев на службу не допускали.

Долгов перед союзниками, вполне возможно, было бы еще больше, удайся англичанам десантная операция на Галлиполийском полуострове. В случае успеха британцы получили бы контроль над Босфором и Дарданеллами, и остро необходимые России военные грузы (в том числе и продовольствие) можно было бы беспрепятственно достав­лять в черноморские порты. Конечно, Уинстон Черчилль, считающийся автором этой идеи, преследовал, прежде всего, свои цели, намереваясь не отдавать России обещанные ей проливы и Константинополь.

аким образом, с вероломством и у англичан было все в порядке. Продемонстрировать его во всем блеске по­мешала только неудача операции, в которой участвовали и добровольцы из Австрало-Новозеландского корпуса. По одной из версий, австралийцы, вплотную подошедшие к турецким траншеям, остановились… пообедать. Привычка к распорядку дня их и погубила. Турки собрались с сила­ми и близкую к успеху атаку отбили.

Но ладно бы вероломством в те страшные месяцы и годы грешили лишь царь с кайзером да англичане с фран­цузами. Наши доморощенные псевдомыслители были вра­гами покруче германцев и австро-венгров.

Поэтесса Зинаида Гиппиус в первые дни августа запи­сала в дневнике: «Ничего нет, кроме одного — война! Не японская, не турецкая, а мировая…Страшно писать о ней мне здесь. я, как всякий современник, не могу ни в чем разобраться, ничего не понимаю, ошеломление… Потому что в корне-то лежит Громадное Безумие. …Большинство политиков и политиканствующих интеллигентов (у нас ведь все политики) так сбились с панталыку, что горо­дят мальчишеский вздор. Впрочем, не обошлось и без нашего «русского» вопроса: желать ли победы. само­державию? Ведь мы вечно от этой печки танцуем (да и нельзя иначе, мы должны!). Военная победа укрепит са­модержавие… Приводились примеры… верные. Только… не беспримерно ли то, что сейчас происходит? Говорили все. Когда очередь дошла до меня, я сказала очень осто­рожно, что войну по существу как таковую отрицаю что всякая война, кончающаяся полной победой одного го­сударства над другим, над другой страной, носит в себе зародыш новой войны, ибо рождает национально-госу­дарственное озлобление, а каждая война отдаляет нас от того, к чему мы идем, от «вселенскости». Но, что, конеч­но, учитывая реальность войны, я желаю сейчас победы союзников».

У проницательной и желчной особы, каковой была Гип­пиус, нетрудно узреть нечто вроде прозрения на десяти­летия вперед. Размышляла же она в те же дни: «Что такое Отечество. Народ или государство? Но если я ненавижу государство российское? Если оно — против моего народа на моей земле?».

Остается только подивиться, как народ с такими мыс­лителями, правителями и союзниками выдержал три с по­ловиной года и был реально близок к победе, которой его лишили авторы Брестского мира…

Говорят, что история учит тому, что ничему не учит. Сегодня, как и сто лет назад, вокруг одни и те же грабли. Посмотришь в сторону Балкан и узреешь дешевое вероломство народов, которые и уцелеть-то смогли лишь благодаря русской крови. Заглянешь за ближайшую (чуть дальше Курска) границу, а там хари в балаклавах, устраивающие огненную погибель неугодным согражданам и мечтающие о европейском счастье за российский счет…