Поколение

Моего тестя зовут, а точнее звали Иван Константинович, мир его праху.  Только сегодня, когда я его вспомнил по случаю, до меня дошло, что всё связанное с ним, — уже в прошедшем времени, что он больше мне не позвонит на дни рождения или праздники, чеканя, словно с трибуны на партсобрании: «Разреши поздравить тебя с днем солидарности трудящихся и пожелать крепкого здоровья и благополучия твоей семье!».

Мой тесть был большой хлопотун. Но только в том смысле большой, что о себе он практически не заботился, обходясь минимумом. Центром Вселенной у него была семья и «прочие», кто к ней примкнул. И он всё, что в человеческом смысле слова приемлемо, подгребал к этому центру — тихо, последовательно, незаметно для окружающих, просто по течению жизни, каким-то образом проникая в чиновничьи кабинеты и совершенно непонятным образом чего-то в этих кабинетах добиваясь. Я как-то даже сделал на моем тесте второе открытие российской действительности. Оказывается не нужно быть пронырой. Совершенно не обязательно умасливать чиновничьи руки. Подключать знакомых. Трясти ксивами и прибегать к телефонному праву. Достаточно только попасть к чиновнику на приём (что не так несложно, как кажется) и раскрыть газету. «Вот тут официально написано, что…» — это было коронным номером моего тестя, свято и искренне верившего в печатное слово, даже если оно прозвучало в третьеразрядной желтой газетенке. И без того мелкие глазенки чиновника становились рачьими. Если уж я не мог внушить тестю, что газетам верить нельзя, призывая на помощь самую убойную, какая есть у профессионального журналиста аргументацию, чего же ждать от чиновника, у которого своеобразно заточенный мозг?

И происходили чудеса, немыслимые на наших просторах. Мой тесть, без взяток, жалоб, прокуроров, судов и долгих проволочек получал то, что ему было положено по закону. Квартиру в Подмосковье, откуда он призывался на военную службу сорок лет назад. Гараж в неположенном месте, но положенный военному, ушедшему в отставку. Соответствующие надбавки к пенсии, тоже положенные, но благополучно замыленные всякого рода неразберихами. Льготы по коммунальным платежам и налогам на автотранспорт. И прочая, прочая, прочая, что требует огромного терпения и выдержки, чтобы добиться.  Но он, уйдя в отставку после военной службы, словно бы был мобилизован на это. Легкий на подъем, в любое время суток и по любой погоде, в тщедушном и мешковатом костюмчике, с несуразной шапкой на макушке и видавшей виды сумкой через плечо, больше похожей на нищенскую суму, он бодро отправлялся улаживать жизненные мелочи, которые мы обычно укладываем на полку длительного ожидания, с неизменной убежденностью: «В газете официально написано…».

Мой покойный отец звал его (за глаза) на узбекский манер — Бурибай («бури» по узбекски — «волк», а у тестя фамилия была — Волков). Они были очень дружны — мой вальяжный отец, который до самой смерти оставался жестким советским директором, и Иван Константинович, подполковник в отставке, но ни на секунду не военный. За их общением очень интересно было наблюдать. Они нередко спорили — на темы «нынешней политической ситуации» и «сложных международных отношений». Тесть был непробиваем: «Вот и газеты об этом официально написали…». Но непробиваемым по части веры в газеты и телевидение оказывался и отец. Я даже не встревал, поскольку и с той, и с другой стороны неслась откровенная, на мой взгляд, пурга. В конце концов, обоюдная пурга сливалась в консенсусе, а в пустые рюмки набегал коньяк до золотистой кромки. За сложное международное положение и внутриполитическую ситуацию в стране можно было не опасаться. Старики говорили о своем стариковском, и в этом говоре была масса уюта и жизнеутверждающей силы — уходящего старшего поколения, уходу которого противился разум, и только память фиксировала картинки, которым уже не повториться.

За две недели до смерти отца Иван Константинович подбадривал его: «Держите хвост пистолетом!» — сам бодрый, мобильный, с неизменной потрепанной сумкой через плечо. Отец горько усмехался: «Военные — не директора, они живут дольше». Но буквально через полгода тесть серьезно занемог поясницей. Я повез его к своему другу — главврачу той самой больницы, где моему отцу был вынесен смертельный диагноз. И после серии обследований мой друг меня уложил наповал: «Твоему тестю осталось всего ничего — несколько дней».

Он умирал у меня дома, хотя слово «умирал» совершенно не клеится к этой ситуации. Он прожил не «несколько дней», как предполагал мой друг главврач, а больше месяца, и это была практически полнокровная жизнь. Почти без болей, совершенно без мучений, хотя угасание и чувствовалось. Дня за два до его смерти мы еще сидели в креслах, в одном из которых недавно сидел мой отец, и пили пиво. Я вконец разуверился в поставленном диагнозе, посчитав это ерундой. Но ранним утром меня позвала жена, чтобы я помог уложить сползшего с дивана Ивана Константиновича. Я взял его под мышки, но услышал последний выдох. Сидя на полу и опершись спиной о диван, он умер минуты две назад. Настоящий мужик. Стоя умереть у него не получилось, он сделал это сидя. Потрясающий конец. Я очень уважал его при жизни. И еще больше зауважал после смерти. Таким образом, точку поставило его жизнелюбие, его стариковская наивность, его хлопотливость, его понимание центра Вселенной и всего иного, что он оставил после себя. Настоящий мужик.

«По случаю официального праздника 23 февраля — дня защитника Отечества — позволь мне поздравить тебя и пожелать…»  

Я этого больше никогда не услышу.