Рыбаки фронтового моря

Между тем из всех наших прославленных мужеством и отвагой городов больше гитлеровских бомб досталось только Сталинграду. Немцы пытались унич­тожить незамерзающий порт и пре­рвать доставку военных грузов из стран-союзников по антигитлеров­ской коалиции. Эта страница войны хорошо известна. Но за пределами самой Мурманской области мало ко­му известным остается труд рыбаков, со смертельным риском выходивших на промысел все военные годы. Не раз бывая по журналистским делам в рыбацкой столице нашего европейско­го Заполярья, я виделся со многими участниками военных путин, записы­вал их рассказы, на основе которых и написан этот очерк…

Полярной февральской ночью 1942 года в Баренцевом море встретились два траулера. Ни единой струйки света не пробивалось сквозь наглухо задра­енные иллюминаторы. Радиостанции работали только на прием. При редких сполохах северного сияния надстройки судов еле выделялись над водой. Тра­улеры сошлись борт к борту, обменя­лись вестями. «Акула» только покину­ла порт, ее капитан Пятков рассказал про дела на берегу. Спросил про улов. «Коминтерн» промышлял уже несколь­ко дней, с уловами пока не ладилось, на долгие разговоры времени не было. Переговорили и расстались.

«Акула» ушла к Канину мысу, по­немногу (два-три центнера за пару часов траления) заполнила трюмы и вернулась в Мурманск. О траулере «Коминтерн» больше никто ничего не слышал…

— Отменным капитаном Григорий Дубаков был, везло ему всегда, — рас­сказывал мне Никифор Григорьевич Пятков через четыре с лишним десят­ка лет. — В сорок первом мы быстро удивляться разучились, а он всех за­ставил руками развести — немецкую бомбу в порт привез! Атаковали его «Коминтерн» с воздуха, без прома­ха гады целили, а бомба возьми и не разорвись — пробила шлюпочную па­лубу, дверь боцманской кладовки вы­шибла, где-то там и застряла. Прибыли саперы, обезвредили, и Дубаков снова в море. Шутил на прощанье, что по­сле такого везения бояться уже нечего. Да не тут-то было… Не иначе подводная лодка… ни об­ломков, ни спасательных кру­гов. Баренцево море им моги­лой. И разве ж им одним…

По-разному    встречали мурманские рыбаки нача­ло войны. Речь Молотова слушали и у причалов, и в далеких промысловых квадратах. Капитаны ло­мали сургуч печатей на секретных пакетах. Трау­леры шли в Архангельск. Там на знаменитой «Крас­ной кузнице» спешно ста­вили на суда вооружение, наскоро готовили экипажи к военно-морской служ­бе.   Семнадцать   судов оставили «на гражданке». Семь из них требовали серьезного ремонта, но на верфях было не до них, и людей с них рас­тасовали по другим военным и граждан­ским бортам. Десять более или менее ра­ботоспособных тра­улеров   задержа­ли на несколько дней для мелкой починки перед первой воен­ной рыбалкой.

Мурманск. Памятник рыбакам

Вроде бы что могло измениться для них?!

Не надо менять форму. Не надо вски­дывать винтовку на плечо. Дисципли­на построже? Так рыбаки хотя и слав­ны широтой натуры, но не в рейсах. А иной боцман строгостью и придирчи­востью не уступит сержанту. Правда, людей на бортах стало поменьше, и вахты тянулись порой вместо четырех часов до тех пор, пока экипажи могли держаться на ногах. Правда, не во все районы лова теперь можно было до­браться из-за близости врага. Но дело оставалось привычным, рыбачь, как и прежде.

Зато море стало другим — немир­ным, фронтовым.

Это почувствовали не сразу. С виду Архангельск казался еще далеким от войны. Белые ночи были тихи и теплы. Вечерами на палубы выносили патефоны, и довоенные мелодии далеко разносились над водой. Особенно часто крутились на дисках пластинки про утом­ленное солнце, которое тихо с морем прощалось. Все мои со­беседники вспоминали: ни у коI го и в мыслях не было, что скоро придется мечтать о зиме, когда заполярное солнце распрощается с Баренцевым морем надолго, и од­ной напастью станет меньше, потому что вражеский самолет не сможет высмотреть одинокий кораблик на волнах. Но зима была далека, а во­йна не разбирала — под военно-мор­ским или под гражданским флагом траулер покидает порт, трал у него на борту или пушки с пулеметами. Немцы атаковали всех без разбора. В августе первого года войны по­гиб траулер «Сельдь». Спастись нико­му не удалось. В январе сорок второ­го года вражеская подводная лодка торпедировала траулер «Енисей». Удар пришелся прямо под носовую мачту. К тому времени на всех судах при­способились   располагать   шлюпки так, чтобы не терять времени на ле­бедочный спуск на воду. Их выводили за пределы палубы. Чуть что и хватит удара-другого по каждому из канатов, чтобы лодка заплясала на волнах. Эта уловка большинство «енисейцев» и спасла. Почти всем удалось забраться в спасительное суденышко.

До берега осталось больше двад­цати миль, точнее, двадцати гребных миль, потому что мотора на шлюпке не было. Сменяя друг друга, рыбаки от­чаянно гребли к суше, каждую секун­ду ожидая, что субмарина всплывет и в щепы разнесет из пушки борта или перестреляет всех из пулемета. Невесть почему немцы оставили промыслови­ков в покое, если, конечно, считать по­коем их изнуряющую «регату» в мороз на ледяном ветру. Убедившись, что уда­ра из-под волн, скорее всего, не будет, они соорудили подобие паруса и все же выбрались на берег, оказавшись в роли «полярных робинзонов».

Провизии с траулера взять не успе­ли, аварийного пайка надолго не хва­тило бы, но фортуна благоволила им в том рейсе на всю катушку. В поисках топлива для костра они наткнулись на стойбище оленеводов, те на упряжках подвезли к ближайшему селу. В Мур­манск добирались на перекладных. Дома их встретили как гостей с того света…

«Мы словно пахари на поле, где тралы родственны плугам», — пел когда-то Юрий Визбор в одном из своих бардовских репортажей о мур­манских промысловиках. Рыбаков военных лет впору назвать «пахаря­ми ада». Береговые маяки погасли до лучших, то бишь мирных времен. Прожекторы зачехлены. Локаторов вообще не имелось. К выходу из Коль­ского залива шли буквально по инту­иции. Не обходилось, видимо, и без чего-то наподобие гипотетического шестого чувства. Павел Викторович Воеводин, трудившийся все военные путины штурманом, на мой вопрос, как же ориентировались заполярны­ми ночами, ответил с достоинством, хотя и немного приземленно: «Нам ли своего залива не знать. В Баренцевом — компас и звезды, как в старину! А вот тралы забрасывать в темноте не сразу приспособились».

Тралили они в полном смысле сло­ва почти на ощупь. На ваерах — тра­ловых канатах — приходилось ставить метки смолеными пеньковыми троса­ми, утолщая ваер через определенные промежутки. Матросы шестами про­щупывали ваеры, а тралмастер по их сигналам подсчитывал, сколько сна­стей вытравлено за борт. Потрошили рыбу тоже на ощупь, только рыбьи го­ловы не рубили — куда там, останешься без пальцев. Иногда, особенно по­ближе к концу войны, своих матросов на подмогу выделяли военные, но… не безвозмездно.

—  По три тонны рыбы за месяц в их части за каждого отдавали, — засме­ялся Пятков, вспоминая о тонкостях тогдашнего промысла. — Как-то ко мне разом шесть служивых с кораблей и береговых подразделений появились и притом без всякой радости. У нас же отдых на переходах и только. Считай­те, восемнадцать тонн им отстегнуть пришлось. А если проверка. В Мур­манске все про всё знали, но могли вдруг из Москвы ревизоры нагрянуть. Один ефрейтор мне говорит, если мол, во время налета убьют, так жене хоть что-то на пенсию достанется. А у вас потопят, и что ей с того?! Но обошлось, все прикомандированные уцелели. С женщинами куда проще ра­ботать было. Много их тогда на флот пришло. Не до споров было — женская ли это работа.

Верно, не до споров. И давнее мор­ское поверье, что женщины на борту не к радости, во время войны не вспо­минали. К добру они были, потому что не могли справиться без них.

—  Вы Олю Корниенко (сейчас она Генстель по мужу) порасспросите, — по­советовал Пятков. — Она радистом на «Акуле» до самой Победы проходила…

—   Насоветовал вам Никифор Григо­рьевич, — засмеялась Ольга Петровна Генстель, когда, созвонившись, я встре­тился с нею. — Я же всю войну в радио­рубке провела. Не моего ума дело, что там на палубе происходило, мне с на­ушниками расставаться не полагалось. Разве что потом от капитана и от ма­тросов узнавала, что творилось.

А на палубе порой творилось страшное. Однажды в начале апреля «Акула» промышляла неподалеку от Мурманска, в Мотовском заливе. Нале­тели бомбардировщики. Видно, от го­рода их зенитчики с авиаторами ото­гнали, они и отвели злобу на рыбаках. Траулер «Победа» как раз шел в замет, а с тралом за бортом не поманеврируешь. Бомба угодила в угольный бункер, а рыбацкое судно не линкор, много ли взрывчатки ему на погибель надо?!

«Акула» трал успела выбрать, и, ког­да один из стервятников увязался за ней, Пятков дал полный ход, а когда  «юнкерс» или «хейнкель» (для рыбаков никакой разницы не было) спикиро­вал на них, капитан круто отвернул вправо. Взрыв ухнул метрах в десяти за кормой, фонтан всплеснулся выше мачт. Бомб у немцев не осталось, сде­лали над ними круг, обстреляли с вы­соты и ушли на базу.

Оставленная в покое «Акула» заспе­шила к тонущей «Победе». Подоспели и другие траулеры. Пятнадцать чело­век спасли.

—  А подругу мою по радиокурсам Машу Тростину не нашли, — печально сказала Ольга Петровна. — Я из руб­ки выглянула, кричу про нее, в ответ молчат. У меня слезы ручьем, а их не сотрешь — на связь надо выходить. Только в таких случаях и разрешалось передатчик включать. Берег приказал промысел продолжать. Уже в Мурман­ске узнала я, что погибла Тростина…

Муж Ольги Петровны Григорий Яковлевич, молча слушавший хорошо знакомую ему историю, снял с пол­ки книгу известного фотокорреспон­дента военных лет Евгения Халдея с дарственной надписью автора, перели­стал страницы со снимками эпизодов обороны Заполярья и сказал:

—  Сам я здесь в авиации тогда слу­жил. Но одно знаю. Тяжелее, чем на море, нигде не было. Пехотинец хоть к земле прижаться может, окопаться, в траншею или в воронку спрыгнуть, а моряку или рыбаку деваться некуда. Ольга не говорила, что радист и руб­ку не имеет права покидать. И с борта обязан предпоследним уйти после всех, кроме капитана, если тонет корабль.

Лет через тридцать после войны Ольга Петровна отправилась в Барен­цево море на круизном теплоходе. За день-другой суровые просторы тури­стам наскучили, мало кто выходил на палубу, предпочитая коротать время в баре или в музыкальном салоне. А Ольга Петровна все дни плавания про­стояла у борта и не могла насмотреть­ся на волны. В бытность ее радистом беззаботно смотреть на море ни разу не доводилось. А когда лайнер заходил в Архангельск, на пирсе ее встречала подруга, тоже рыбацкий радист фрон­тового моря Мария Грищенко.

—  Обнялись мы, поплакали, — вспо­минала Генстель. — Она меня спраши­вает, как доплыла, а я одно сказать смогла: какое оно страшное, оказы­вается, наше Баренцево море. В войну про это думать времени не было, а теперь заметила. Зато и красивое, глаз оторвать не могла.

Мурманская рыба шла защитникам Заполярья, мороженую треску по «До­роге жизни» доставляли по ладожско­му льду в блокадный Ленинград, свою добычу мурманчане отправляли и в другие города, и на другие фронты.

В сорок третьем году на траулерах начали устанавливать сорокапятимилиметровые пушки и крупнокалибер­ные пулеметы. Отныне они уже не бы­ли беззащитны перед налетами, но до последних дней Великой Отечествен­ной никто из рыбаков, расставаясь с Мурманском, не мог быть уверен, что вновь увидит заснеженные сопки, разбомбленные кварталы и в августе вдохнет аромат поздней, заполярной сирени.

— Говорят, к опасности привыкнуть можно, да вот четыре года пробовал, а так и не получилось, — вспоминал Павел Дмитриевич Воеводин. — Дру­гое дело, что безопасности было не сыскать. Вы про Дубакова с «Комин­терна» слышали. В сорок первом наша «Москва» и его траулер рядом стояли, когда мы в Архангельске еще базиро­вались. У него людей не хватало, а мы на ремонте застряли ненадолго. Вот и перевели с «Москвы» на «Коминтерн» несколько человек на один в море вы­ход. Двоих по именам помню — Павел Перминов и Алексей Юдинцов. Так мы их и не дождались. В другой раз идем из горла Белого моря рекомендо­ванным курсом: зигзагами, чтобы под­лодкам не дать торпеду навести. Вдруг рокот в небе, пролетает немецкий раз­ведчик, поразглядывал нас и ушел на запад. У нас наблюдательные посты были на носу и на корме, чтобы сле­дить, не появится ли перископ из воды. Кто-то из них рапортует — на горизон­те точка появилась, и все больше, все ближе. Наконец, в бинокль разглядели, что вроде эсминец. От него с нашим движком не удерешь, а у нас на весь экипаж одна винтовка и пятьсот па­тронов. Вооружение после этого про­мысла собирались смонтировать, да с ним против всплывшей подлодки, са­молета или торпедного катера можно отстреливаться. Корабль посерьезнее нас издали вдребезги разнесет. Про настроение на палубе рассусоливать не буду, но старпом Михаил Федоро­вич Верещагин еще раз сквозь оптику присмотрелся и кричит с мостика: «От­ставить панику! Это наш «Сокруши­тельный»! Так и оказалось. Старпом из поморов был, глаз острый. И отец его, и дед, и прадед в море ходили, на Груманте-Шпицбергене зимовали. Я, когда после войны капитаном стал, часто его науку вспоминал. Потом меня на дру­гое судно назначили, а старпом совсем немного до Победы не дожил, вместе с братом Лукой погиб. Два его брата тоже военную рыбку ловили.

Третий брат Давыд Федорович в дни моей давней командировки отъе­хал из Мурманска по делам, и погово­рить с ним мне не удалось.

— Вы все равно к нам загляните, — сказала мне по телефону его жена Ан­на Александровна. — У нас как раз На­стя в гостях, Анастасия Климентьевна — вдова Луки Федоровича…

О рыбацких женах написано нема­ло трогательных стихотворных строк, но поэты редко пишут о вдовах. Ана­стасия Климентьевна потеряла мужа в последние дни сорок четвертого года, а поверила в то, что нет Луки Федоро­вича на свете, в шестьдесят шестом. И мать братьев Верещагиных Пелагея Петровна не верила, годами ходила из домика на Абрам-мысу, что на другой от Мурманска стороне Кольского за­лива, на берег и подолгу смотрела, как идут в порт и из порта суда.

Она с Верещагиным из соседних деревень. Есть такие — Уна и Луда на Белом море. Замуж Анастасия Климентьевна вышла в тридцать восьмом. Когда война началась Лука Федорович отправил ее на родное Беломорье с крохотным сыном, подальше от бомб. Там всю войну она тоже рыбачила. Муж на траулере, она — на неводах.

— Наважку ловили, селедку. А какая семга попадалась. Самой не верится, -вспоминала она. — Рыбацкий пай мне артель равный с мужчинами устано­вила. Они эти дела обсуждали, запер­шись. Я и поплакать успела. Вдруг му­жики обидят, заступаться некому. Нет, бригадир выходит, говорит, работаешь, как и мы, так и получай.

Последней военной зимой Анаста­сия Климентьевна с артелью была километрах в пятидесяти от своей Уны. Ни с того ни с сего прислали ей сменщицу. Она затревожилась, но при­бывшая уверяла, что мать приболела, просила вернуться, помочь. А ее тре­вога не отпускала, она как раз письмо мужу отправила, спрашивала в нем, не обиделся ли на что-нибудь, а то давно весточек не было. Сменщица увидела, что по-прежнему беспокоится Вере­щагина, и говорит: «Да если бы мужа убили, разве стали бы таить. Не ты первая, не ты последняя».

Возвращалась домой долго, на чем придется. Неподалеку от деревни встретила своего отца, тот дрова вы­возил. Но и отец всего не сказал, мол, дома все узнаешь. А дома, едва отво­рив дверь, услышала вскрик сынишки: «Мама, папка утонул».

Сколько жен надеялись дождаться пусть даже не самих солдат или ры­баков, пусть хоть вестей от них. Весть пришла через двадцать два года. Из Саратовской области написал в Мур­манск матрос траулера «Сом» В. Дремин — единственный, кто уцелел из всего экипажа.

Торпеда, пущенная гитлеровской субмариной, взорвалась после двадцать одного часа. Дремин и почти все свободные от вахт были в кают-компании. Траулер быстро валился на правый борт, корма вздымалась вверх, шлюпки разбиты. Матросу, выбравшемуся на палубу, запомни­лось, что судно осталось без мостика, снесенного взрывом. В ледяной воде Дремину подвернулся спасательный круг. Из воды появилась рубка под­водной лодки, матроса подняли на борт, заперли в каком-то отсеке, а на берегу переправили в лагерь для во­еннопленных, хотя был он человеком гражданским. На родину он вернулся после войны, а написать в Мурманск решился лишь через многие годы, признался в своем послании, что бо­ялся «растревожить сердечную рану» Анастасии Климентьевны…

Последняя ли это весть о погибших рыбаках? Или донесется еще слово другое о тех, кто выходил во фронтовое море бесконечными полярными днями и ночами Великой Отечественной войны?..