Легко ли убить Билла?

В соцсетях опять разразились дискуссии вокруг короткоствольного боевого оружия: следует разрешить его россиянам для самозащиты или нет? Какого-то своего мнения «за», «против»,  «воздержался», читая ветки комментариев, я не сформировал. Да и не сформирую, наверное.

Где-то вот у меня валяется травмат, приобретённый ещё в лохматые времена. Ну, пострелял я из него пару раз в лесу, чтобы приспособиться. Поносил немного в кармане, пока этой дурищей карман не изорвал. В машину положил — мало ли что, с учётом расплодившихся хамов и дегенератов? Но потом, когда пару раз с такими дегенератами столкнулся, вообще решил убрать оружие от греха подальше. Соблазн ведь выстрелить по горячке рано или поздно возникнет. А что дальше? Срок мотать? И что из двух зол лучше — сломанная из-за покалеченного или убитого придурка собственная жизнь или деревянный макинтош, который обычно прочат тем, кто мог бы с помощью оружия защититься, но такового не оказалось под рукой?

Короче, даже и не знаю, где теперь валяется мой травмат. У меня в конце концов есть кулаки. И оружие, тем более боевое, вряд ли захочется иметь. Почему? Когда-то давно, очень давно мне довелось столкнуться с необходимостью на вполне законных основаниях, с вероятным последующим почётом и уважением выстрелить в человека, и я до сих пор помню эти 40 секунд и чем они обернулись. Впрочем, жуткими оказались именно эти 40 секунд.

…Тогда я только начинал срочную службу в Советской Армии. Не в той, которая почти выродилась к развалу СССР и окончательно деградировала в ельцинские времена. А во вполне ещё полноценной Советской Армии — с жёсткой дисциплиной, организацией и пока что не запредельными неуставными отношениями.

Наша часть стояла в небольшом восточно-германском городке, отгородившись от него двухметровым бетонным забором. Я нёс первый в своей жизни караул в парке боевых машин. По уставу это было так. Два часа вышагиваешь с автоматом на плече вдоль забора, два часа бодрствуешь в караульном помещении, два часа отсыпаешься там же. И так по кругу.

Какой-то парнишка в солдатской форме перемахнул через забор аккурат под утро, причём чуть ли не на мою голову. Я сдернул с плеча автомат: «Стой, стрелять буду!». Нам на политзанятиях чуть ли не ежедневно вдалбливали, в какой сложной международной обстановке мы живём. Что восточные немцы хоть нам и друзья, однако до Западного, то есть вражеского, Берлина рукой подать. Что бдительным нужно быть во всём, когда шпионы и диверсанты вокруг. Было, словом, отчего поднапрячься.

Парнишка замешкался у забора, стряхивая с хэбэ пыль, и со словами: «Дурак, что ли? Я — Билл!», пошёл прямо на меня.

Я выстрелил в воздух, как нас учили на инструктаже. Следующий выстрел положено было произвести в «Билла». Но я этого не сделал. Ни тогда, когда «Билл», проигнорировав мои предупреждения и окрики, поравнялся со мной. Ни тогда, когда его можно было уложить очередью в спину.

Примчавшийся на выстрел начальник караула в сопровождении наряда, в общем, всё понял. «Тебя бы, воин, следовало отправить под арест, — проорал он в ответ на мои бормотания, — но я устрою тебе что похуже».

И «устроил».

Знаете, что такое посудомоечный цех в солдатской столовке, где за раз принимают пищу пять сотен служивых? Где скользкие от жира и мыла полы соседствуют с горами алюминиевых бачков, тарелок, мисок и ложек, которые надобно мыть вручную. Где эти бачки, тарелки, миски ложки почти не прекращают движение от раздачи и обратно к  дымящимся, как градирни, раковинам с помоями и кипятком. Где вечный грохот и лязг посуды, усугублённый удушающе вонючей духотой, по которой бегаешь в юфтевых сапогах на стоптанных портянках. И где периодически появляется прапорщик Червонос, нещадно обрушивающий стеллажи посуды на пол, чтобы её перемыли заново.

Мне отвели место в этом аду на трое суток, чтобы впредь в карауле не возникало сомнений по части стрельбы на поражение. Благо, среди кашеваров оказался тот самый «Билл«, служивший уже в статусе „фазана“ (то есть год). Повара готовили себе на ночь жареную картошку и котлеты — неведомую для остальной солдатни еду. И шебутной Саблуков, прозванный почему-то Биллом, иногда подсовывал мне поварскую тарелку. »Не всё же тебе мослы есть, воин«, — посмеивался он, хотя  „мослы“ -  плавающие в комбижире кусища свиного сала с неопалённой щетиной, которые подавали в качестве »подливы« к каше, — я так ни разу не рискнул попробовать.

Кстати, с Биллом, которого к концу его службы всё же подстрелили, мне пришлось иметь дело несколько раз. В части он промышлял обменом денег — советских рублей на марки ГДР. Иногда каким-то чудом в письмах, которые мне присылали из дома, оставались не изъятые почтовой цензурой трёх- или пятирублёвые купюры — младший брат присылал. И я шёл к Биллу. Очевидно, какой-то тайный „обменник“ был у Билла в городе, куда солдат никогда не выпускали. Вот он и шастал по ночам через забор, пока не нарвался на выстрел такого же сопляка, как я.

Тогда я впервые (и, надеюсь, в последний раз) увидел, на что способна пуля штатного патрона »Калашникова». Оставив на груди Билла едва заметное пятнышко, она разворотила его спину так, что наружу вылетели рёбра с ошмётками лёгких и сердца.

С такими ранениями люди не живут.