В поисках «запретного» пролива

Общероссийское движение под­держки флота уже обратилось в Правительство РФ с предло­жением создать международный центр исследований имени адмирала Невель­ского…

Первый офицерский чин он по­лучил в пору, когда неведомых про­сторов в морях и океанах осталось маловато. Неоткрытые земли могли отыскаться с гарантией в основном в полярных просторах. Но в скованных стужами полярных областях рассчи­тывать на оглушительный для обще­ства сюрприз было слишком опро­метчиво. Пора интереса к секретам и богатствам белого безмолвия мог­ла наступить очень и очень нескоро. Лавровый венок первооткрывателя и золото адмиральских эполет сулили только просторы Дальнего Востока и прежде всего Амур.

Сейчас трудно представить, что еще в первой половине XIX века даже знаменитейшие географические умы всерьез могли полагать, что великая река так и не смогла пробить себе до­ступный для морских судов выход за пределы материка, и устье ее затеря­лось в песках. Амурская загадка тес­но сочеталась с убежденностью, что Сахалин соединен с Евразией каким-либо перешейком — пусть не столь ве­личественным, как приютившие впо­следствии с десяток микро-государств земли между двумя Америками, так хотя бы «осушкой», обнажающейся в отливные часы полоской вязкой суши. А если так, то нет никакого смысла исследовать и присоединять земли в низовьях Амура.

Тогдашний канцлер и министр ино­странных дел Российской империи Карл Нессельроде и слышать не хо­тел о важности Приамурья. Интересы главы МИДа полностью были связаны с Европой. От Дальнего Востока он предпочитал отмахиваться, не считая необходимым использовать перспек­тивные для России положения Нерчинского трактата, заключенного с Поднебесной империей еще в XVII ве­ке. Но если Амур изолирован от Миро­вого океана, а Сахалин полуостров, то получалось, будто на эти территории проще всего махнуть рукой или гуси­ным пером. До этого, правда, дело не дошло, но подталкивать императора Николая I к убеждению в ненужности Амура Нессельроде мог мастерски…

Проблемой этой интересовалась еще Екатерина II. Прозорливая импе­ратрица в 1775 году повелела отпра­вить из Удского острога партию ка­заков на реку Амгунь и «основать на этой реке поселение сколь возможно ближе к реке Амуру, с тем, чтобы из этого пункта производить исследова­ние устья реки и разведать, в какой степени оно доступно для мореход­ных судов. Вместе с тем, императрица повелела, в случае если окажется, что мореходные суда могут входить в ре­ку, занять ее устье».

Экспедиция не состоялась, споры географов шли своим чередом, а загад­ка оставалась, приобретая все более и более категоричные формы. Занятные доказательства заблуждений предше­ственников Невельского мне посчаст­ливилось встретить в записках на­чальника первой русской кругосветной экспедиции Ивана Федоровича Крузен­штерна. Заказав их в библиотеке МГУ ради вдруг понадобившейся цитаты, я обнаружил нечаянно на полях пометки другого знаменитого мореплавателя Василия Михайловича Головнина по тому же самому поводу.

В Китае Крузенштерн обзавелся книгой английского капитана Броутона, которая перед отплытием экспеди­ции из Санкт-Петербурга… еще не вы­шла из печати. Броутон несколькими годами ранее пытался найти гипоте­тический тогда пролив между Саха­лином и Евразией. Тем же занимался и Крузенштерн, так что броутоновы записки подоспели вовремя.

Козырной картой противников су­ществования пролива были наблюде­ния Лаперуза, безуспешно искавшего тот же проход, надеясь побыстрее достичь Камчатки. Лаперуз вел свои фрегаты «Буссоль» и «Астролябия» на север, пока позволяла глубина, и на 51-й параллели решил в конце концов, что находится в заливе, не имеющем выхода в Охотское море. На берегу французы пытались мимикой, жеста­ми и рисунками объясниться с абори­генами. Один из островитян провел некую черту «чрез означение пролива и дал уразуметь чрез это, что Сахалин соединяется с Татариею (Евразией — О.Д.) узким перешейком», — пере­сказывал Крузенштерн впечатления французов. Это «свидетельство» вкупе с уменьшением глубины и отсутстви­ем течения склонило Лаперуза к убеж­дению, что впереди его ждет твердь земная в виде песчаного перешейка.

Ошибка как самого Лаперуза, так и его спутников была в том, что они буквально переносили свои знания о картах на понимание схем или чер­тежей сахалинскими аборигенами, которые о европейском воспроизве­дении на бумаге или песке очертаний берегов представления не имели. Вот что писал по этому поводу сам Ген­надий Невельской: «В 1852 году, когда мы более или менее ознакомились с языком населения Приамурского края и имели переводчиков, то узнали, что они, чтобы показать о существовании между двумя берегами пролива, про­водят между ними черту, которая, по их понятиям, означает путь, то есть что можно проплыть на лодке. Точно так же воду означали черточками, то есть что по ней можно плыть на лод­ках во все стороны»…

Плененный авторитетом Лаперуза Крузенштерн из полученной в Китае книги выяснил к тому же, что Броутон прошел на восемь миль дальше фран­цузов и тоже счел, что угодил в предел «великого залива Татарии». Наблюде­ния самого Крузенштерна вполне со­впали с данными предшественников. Осторожный Иван Федорович все же избежал категоричности и предполо­жил, что Сахалин был некогда остро­вом, но с течением времени пески, приносимые Амуром, соединили его с континентом. О сомнениях капита­на «Надежды» говорит хотя бы то, что, оценивая итоги опаснейшего плавания в неведомых водах у Сахалина, он ото­звался о своей задаче, что она выпол­нена «счастливо, но несовершенно»! Зато Головнин оказался в суждениях куда резче, приписав тут же каранда­шом, что «река Амур никогда ни для кого не может быть полезна как мор­ская пристань».

Что ж, от неверных суждений даже знаменитости не застрахованы. Все они угодили в западню одной и той же ошибки, причем ни одному из них не довелось узнать о своей неправоте. Лаперуз сгинул в Тихом океане, и следы его отыскались лишь в третьем деся­тилетии XIX века. Броутона не стало в 1821 году. Головнин умер от холеры ле­том 1831 года, а Крузенштерн ушел из жизни всего за два года до первого пла­вания Геннадия Невельского, который все же провел свой транспорт «Байкал» неведомым для предшественников про­ливом в 1849 году и удостоился таким образом высшей чести для любого мо­ряка, оставив свое имя на карте.

Отмечу при том, что Невельской учился в Морском корпусе в пору ди­ректорства там Крузенштерна, и тот собственноручно подписал распоряже­ние о зачислении Невельского в каде­ты. Он же рекомендовал Невельского в офицерский класс. После выпуска Не­вельской бывал и на еженедельных ча­епитиях у заслуженного адмирала, где нередко речь шла о кругосветке Ивана Федоровича. Мне не раз доводилось беседовать с видным историком Рус­ской Америки, биографом Невельского Александром Ивановичем Алексеевым, который прямо сказал мне, что Крузен­штерн на этих посиделках с участием лучших тогдашних мореплавателей не раз говаривал, что Сахалинская и Амурская проблемы не решены…

Доживи Иван Федорович до возвра­щения Невельского после триумфаль­ного плаванья на транспорте «Байкал», и он вполне мог бы пойти по стопам Василия Жуковского, подарившего Александру Пушкину портрет с над­писью «Победившему ученику от по­бежденного учителя»!

Но до этого еще далеко. Пока что Невельской — удачливый выпускник и подающий надежды офицер. Среди его соучеников по Морскому кадетскому корпусу сам брат наследника престола великий князь Константин. В одном из плаваний Геннадий Иванович оказы­вается даже в подчиненных одного из ближайших к нынешнему и будуще­му императорам людей, а к тому же и с будущим генерал-адмиралом все­го Российского флота. У Невельского опыта побольше, и по одной из версий он, по сути дела, был в то время на­ставником высокородного коллеги. От Александра Алексеева я слышал даже, что во время одного из плаваний на Балтике Невельской спас своего вель­можного друга от верной гибели. Не­даром же Невельской переписывался с Константином до последних лет жизни.

Словом, с такими знакомствами не пропадешь и в Петербурге, а он (возможно, что и не без содействия Константина) добивается назначения капитаном транспорта «Байкал», кото­рый должен отправиться на Камчатку с припасами. Впереди кругосветное путешествие по морям, океанам и… суше, так как предполагалось, что Не­вельскому следовало сдать корабль в Охотске и вернуться домой посуху. Но до этого он в тайне от начальства на­мерен рискнуть и заняться поисками пролива, в который истово верит.

Риск, конечно, благородное дело, но нарушение предписаний грозит разжа­лованием. Чтобы успеть осуществить задуманное, Невельскому нужно как можно раньше выйти из Кронштадта, оставить грузы на Камчатке и успеть к Сахалину до осенних штормов. Одна­ко парусник еще не спущен на воду, и для ускорения работ Невельской ищет и находит то, что теперь именуют че­ловеческим контактом с корабельщи­ками. Дальше труднее: официально его рейс чисто грузовой, а припасы, которые следует доставить на Камчат­ку, в немалой мере, если не в основ­ном, состоят из откровенного гнилья. И Геннадий Иванович требует права принимать уже упакованные и заплом­бированные грузы и проверять их, вы­борочно вскрывая бочки и тюки. Ни о чем подобном раньше в Кронштадте не слыхивали, но он добивается своего через управляющего Морским мини­стерством князя Меншикова и тот же Меншиков дозволяет ему после выпол­нения задачи все же заняться исследо­ванием запретных вод. Наконец, Не­вельской знакомит со своими планами недавно назначенного генерал-губерна­тора Восточной Сибири Н.Н. Муравье­ва, которому дерзкие идеи, тем более, открывающие новые пути для карьер­ных высот, приходятся по душе.

На Камчатку Невельской примчал парусник за 8 месяцев и 23 дня, установив рекорд для этого класса кора­блей. Правда, шлюп «Камчатка» под командованием Василия Головнина прошел тот же маршрут на 15 дней быстрее, но этот парусник в четыре раза превосходил «Байкал» по водоиз­мещению и был куда быстроходней. Теперь пришло время главного дела жизни Невельского, плодами которого наша страна пользуется по сей день. Об условиях этих блужданий по не­ведомым путям Амурского лимана и Татарского пролива лучше самого Не­вельского не скажешь:

«Встреченные при этом неправиль­ные и быстрые течения, лабиринты мелей, банок и обсыхающих лайд и, наконец, постоянно противные свежие ветры, разводившие сулои и толчеи на более или менее глубоких между бан­ками заводях, в которые неоднократно попадал транспорт и часто становился на мель, делали эту работу на парусном судне, не имевшем даже паровой шлюп­ки, тягостной, утомительной и опасной, так что транспорт и шлюпки весьма часто находились в самом критическом положении… Много надобно было энер­гии, чтобы при таких обстоятельствах твердо идти к предположенной цели».

Бывали и казусы. Через много лет Невельской напишет, что «для промера были отправлены на шестивесельном баркасе лейтенант Гревенс, на четырех­весельном — мичман Гроте, а на вель­боте — мичман Гейсмар. На транспорте оставалось всего 10 человек команды. Ветер мгновенно засвежел, баркас вы­бросило на лайду, а вельбот — на от­мель сахалинского берега… Люди из вельбота едва спаслись на берег и, раз­ложив огонь, сушили свое платье, когда толпа гиляков, пользуясь тем, что после утомления наши уснули, утащила пла­тье, так что Гейсмар с людьми на дру­гой день явились в одних рубашках».

Приключений в любом случае хва­тало. Причем присказка о том, что победителей не судят, вполне могла бы в этом случае и не сработать. Из­вестный русский генетик Николай Тимофеев-Ресовский приходившийся Геннадию Ивановичу дальним род­ственником по отцовской линии, вспо­минал о знаменитом предке: «Тогда в Петербурге правительство состояло преимущественно из балтийских нем­цев… и Нессельроде (Кисельвроде, как его называли солдаты) или кто-то из тогдашних министров иностранных дел, тоже какой-то немец, значит, страшно боялись конфликтов с какой-нибудь державой. Он же (Невельской) Амур взял… и вдоль Сахалина прошел. Николаевск-на-Амуре основал. И пока он плавал, его жена там управлялась. Она, собственно, и командовала в Ни­колаевске и вообще была замечатель­ная баба…

Так вот, значит, эти немцы поспеши­ли и за спиной Николая I Невельского все-таки из капитана второго ранга в матросы расстригли. Это Николаю не понравилось. И, по семейной легенде, дальше произошло следующее. Впол­не вероятно, это и документально из­вестно, потому что он был не только реабилитирован, но и повышен в чине. Как будто бы Николай вызвал его к себе во дворец, вышел на крыльцо и сказал: «Матрос Невельской, следуй за мной». Он, значит, навытяжку, как по­лагается матросу, отрапортовал: «Ва­ше императорское величество… » Они проследовали в переднюю: «Боцман Невельской, следуй за мной». И так по всем комнатам провел его в свой кабинет. И в кабинете приветствовал капитаном первого ранга».

Семейные легенды тем и занятны, что реальные события в них поэтизи­руются и гипертрофируются. Что ка­сается подвигов Невельского и спод­вижников его, то Тимофеев-Ресовский совершенно прав. Разжалование тоже казалось вполне реальным. Но, как гласит статья в «Военной энциклопе­дии», вышедшей сто лет назад, «полу­чив от Н.Н. Муравьева донесение. Государь назвал поступок Невельско­го «молодецким, благородным и па­триотическим», наградил его орденом Владимира 4 ст. и на докладе Особого Комитета положил свою знаменитую резолюцию: «Где раз поднят русский флаг, там он спускаться не должен».

Но нет и дыма без огня. Все офице­ры самодеятельной, по сути дела, экс­педиции на «Байкале», кроме повыше­ний в чинах, получили право на пенсии и немалые денежные награды. Замет­ные премии достались и матросам. Не­вельской же, хотя и стал после своего подвига капитаном второго ранга, этих привилегий был лишен. Правда, деяния его были слишком очевидны, поэтому он и выслушал из уст князя Меншикова странный, на первый взгляд, совет — не спешить с пошивом нового мундира. Трудно сказать, уловил ли Невельской смысл фразы не последнего в высших кругах империи лица или понял на­путственную иронию лишь позднее. А суть была в том, что по тогдашним за­конам отправлявшийся «на Камчатку», автоматически возводился в следую­щий чин. Поскольку Невельской после своей кругосветки вновь отправился на Дальний Восток, то за очередными эпо­летами дело не стало.

По дороге к новым открытиям, тяготам и, в конце концов, к прижиз­ненной славе и благодарной памяти потомков в Иркутске он обрел и се­мейное счастие с Екатериной Иванов­ной Ельчаниновой, которую Тимофе­ев-Ресовский назвал с родственной фамильярностью «замечательной ба­бой». Женщиной она, судя по воспо­минаниям, была воистину необыкно­венной. «Смолянка» — выпускница ин­ститута благородных девиц — вместе с мужем одолела более тысячи верст воистину адской дороги до основан­ного Невельским поселения, испытав приключения, достойные не одной дюжины серий современного телесе­риала. Не особо склонный к похвалам Антон Павлович Чехов в своей книге о Сахалине написал, что она пере­несла «все лишения геройски». Среди них потеря дочери, здоровья мужа и собственного здоровья, а плюс к тому голодные зимы, кораблекрушение, за­боты о близких по тяготам службы и о коренных обитателях этих краев. Чего стоил эпизод, когда она категорически отказывалась покидать тонущий барк, говоря, что оставит борт лишь тогда, когда ни одной женщины и ребенка не останется на судне. Увы, такие герои­ни у наших режиссеров и продюсеров не в моде. Но это уже другая тема…

У Чехова можно найти такую характеристику Невельского: «Это был энергетический, горячего темперамента человек, образованный, самоотверженный, гуманный, до мозга костей проникнутый идеей и преданный фанатически, чистый нравственно». Такие и побеждают.