Герои Камчатки и Соловков

Камчатские пушки, камчатские штыки

Родную историю мы, увы, нередко по­знаем по литературе, очень мало об­щего с историей имеющей. Так полу­чилось и с Петропавловской баталией, именуемой также Петропавловским боем или Петропавловской обороной. В 1939 году начинающий, хотя и до­вольно известный уже, литератор Константин Симонов написал сти­хотворение «Поручик», передав в нем свои представления о том, что проистекло на Камчатке в то время, когда Англия, Франция, Турция и невесть за­чем примкнувшее к ним Сардинское королевство осаждали Севастополь:

«Уж сотый день врезаются гранаты/ В Малахов окровавленный курган,/ И рыжие британские солдаты/ Идут на штурм под хриплый барабан. / А кре­пость Петропавловск-на-Камчатке/ Погружена в привычный мирный сон./ Хромой поручик, натянув перчатки,/ С утра обходит местный гарнизон…/ Ни писем, ни вестей. Как ни проси их, /

Они забыли там, за семь морей, /Что здесь, на самом кончике России, /Жи­вет поручик с ротой егерей»…

Приехав лет через тридцать на Камчатку, классик советской лите­ратуры был в полном смысле слова ошеломлен, узнав, что истинными в его стихотворении было в общем-то три факта — нападение, оборона и весьма позорное отбытие нападавших куда-то в бескрайнюю тихоокеанскую даль. Притом британский адмирал Прайс был настолько потрясен провалом своей акции, что застрелился в собственной каюте!

Но как бы то ни было, а подвиг за­щитников полуострова Симонов ис­кренно и пламенно воспел. Я и сам не раз за многие годы жизни на берегах Авачинской бухты проговаривал сво­им заезжим коллегам «с материка» его давние строфы.

…Чуть повыше перешейка, отделяю­щего Никольскую сопку от мыса Сиг­нального, стоит скромный чугунный обелиск, увенчанный зубчатым купо­лом — Памятник Славы, поставленный еще в XIX веке в честь защитников Камчатки, отбивших нападение англи­чан и французов.

От него, спустившись к белым всплескам прибоя, выходишь прямо на мемориальную батарею Алексан­дра Максутова. Военные моряки и камчатские литейщики восстановили ее искусно. Несведущему глазу и не заметить, что в безобидную теперь голубизну направлены не подлинные орудия, гремевшие в середине поза­прошлого века, а мастерски отлитые макеты.

И еще два памятника поставлены камчатцами в память о Петропавлов­ском бое. Неподалеку от «Максутовской» батареи водруженная на пьеде­стал стоит другая пушка, а по другую сторону горы, у братской могилы рус­ских моряков и солдат, на доброволь­ные пожертвования еще до революции построена мемориальная часовня. Да и саму Никольскую сопку в старину называли еще Сопкой любви, любви к тем, кто пал, сберегая Камчатку от врага.

Обороняли ее отнюдь не егеря с хромым поручиком, а прекрасно обу­ченные военные моряки и сами жите­ли, от мала до велика. Героизма и кро­ви было проявлено и пролито немало, но я рискну рассказать о былом через судьбы двух братьев Максутовых, ко­торые больше всего запомнились в Петропавловске-Камчатском.

.„160 лет назад французский офи­цер де Айи вышел на палубу своего парусника, стоявшего на рейде пе­руанского порта Кальяо. Неподалеку покачивались на волнах остальные корабли англо-французской эскадры, поджидавшие известий о начале во­йны в Европе. Не хватало лишь прика­за, чтобы союзники ринулись в соле­ные просторы на поиски неприятеля.

Впрочем, вероятный противник и не думал таиться. Русский корабль «Аврора» был хорошо различим с па­лубы фрегата де Айи. Присмотрев­шись, француз вдруг увидел, как за­сновали по реям матросы, как вспухли глотнувшие свежего ветра паруса, как заголубели полосы развернувшегося Андреевского флага…

Де Айи подробно описал этот день в своих мемуарах. За исчезновением «Авроры» в океане следил не он один. Многим другим тоже казалось, что надежнее было задержать у берегов Перу торопливый русский фрегат. Так что командир «Авроры» Изыльметьев не зря предпочел спешно покинуть тропическое побережье.

Четыре английских и французских корабля безупешно попытались на­стичь «Аврору» только через несколь­ко недель, когда было наконец получе­но долгожданное сообщение о начале военных действий на Черном море. Ни для кого не было секретом, что «Авро­ра» спешила на Камчатку. Вражеская эскадра, пополнившись примкнувши­ми к ней позднее другими корабля­ми, тоже взяла курс на северо-восток Азии.

Между тем, на Камчатке уже были предупреждены о возможном нападе­нии, а поэтому строили укрепления, пристреливали пушки и наскоро об­учали местных ополченцев. В помощь камчатскому военному губернатору с корвета «Оливуца» был отослан лейте­нант флота Дмитрий Максутов. Вско­ре после этого в гавани Авачинской бухты отдала якорь «Аврора», и Дми­трий встретил служившего на этом фрегате брата Александра, с которым расстался тремя годами раньше в Пе­тербурге.

„Теперь трудно даже представить тогдашние прощания на многие лета. Отправлявшиеся по долгу службы на Камчатку, на Аляску либо на Алеут­ские острова оказывались как бы на другой планете. Исследователь Рус­ской Америки Лаврентий Загоскин шутки ради даже называл себя «жи­телем того света». Словом, три года можно было еще счесть за вполне тер­пимый срок.

С первых дней на Камчатке всем из экипажа «Авроры», кого не настигла в пути цинга, нашлись незамедлитель­ные дела. Срочно снимали пушки с кораблей (кроме «Авроры», в гавани оказался еще и транспорт «Двина»), перебазировали орудия на спешно обустроенные береговые батареи. Ес­ли даже король Гавайских островов, просившийся, кстати сказать, в Рос­сийское подданство, предупреждал губернатора Завойко о грядущем на­падении, то ясно становилось, как да­леко разнеслись по океану тревожные вести. Эскадра приближалась, но ни­кто на ее бортах не догадывался, что надежд на удачный налет и военную добычу с каждым днем остается все меньше. Петропавловская гавань още­рилась пушками. Батареей номер два назначили командовать Дмитрия, ба­тареей номер три — Александра.

В разыгравшемся вскоре бою с нагрянувшей на Камчатку эскадрой судьба поначалу испытала Дмитрия. Участник сражения мичман Фесун писал: «Неприятель не зевал, а… от­крыл такой огонь, что в протяжении получаса делал более двухсот пятиде­сяти выстрелов. Командир… батареи, лейтенант Дмитрий Петрович Максу­тов был удивительно хладнокровен… Три огромных фрегата, построившись в линию производят неумолкающий огонь, ядра бороздят бруствер во всех направлениях, бомбы разрываются над батареей, но защитники холодны и молчаливы, куря спокойно трубки, весело балагуря, они не обращают внимания на сотни смертей, носящих­ся над их головами… Но вот раздается звонкий голос их командира… Взвился дымок, и можно быть уверенным, что ядра не пролетели мимо. Не обходи­лось и без потерь, время от времени появлялись окровавленные носилки…»

Многие из вспоминавших о первом дне обороны отметили, что Дмитрий Максутов, пока его канониры «покури­вали трубки в укрытии», невозмутимо расхаживал под ядрами. Сам он объ­яснял потом, что иного выхода и не было. Клубы дыма и взбитая ядрами пыль образовали не проницаемую для взгляда завесу. Поэтому он призывал своих людей к пушкам лишь после того, как в том появлялась необходи­мость, в другие минуты предпочитал рисковать собой, сберегая остальных.

Жена губернатора Юлия Завойко в те дни записала в дневнике, что ве­чером после боя Александр Максутов сказал одному из друзей: «Я одного желаю… если нужна жертва за избав­ление всех в Петропавловске, пусть жребий пал бы на нас… Нас у отца шестеро — убьют одного, пятеро оста­нутся в утешение…»

На батарее Александра Максуто­ва было пять пушек. Когда сражение возобновилось, со стороны казалось, что корабли императора Наполео­на III и королевы Виктории запро­сто смешают ее с землей. Стрельба и впрямь шла ожесточенная. Одну из русских пушек вражеские комендоры поразили прямо в дуло — такой кин­жальной и беспощадной была пере­стрелка. Очевидец утверждал, что вокруг не нашлось и аршина, куда не попало хотя бы одно ядро.

Батарея не замолкала. Вражеский фрегат получил несколько болезнен­ных ударов ядрами, но все же пришел момент, когда отвечать залпам эска­дры смогло только одно орудие.

В какой-то момент необстрелянные пушкари дрогнули. Тогда Александр Максутов сам навел пушку и прямым попаданием отправил на дно катер с отрядом вражеского десанта. Он вновь и вновь отвечал на залпы шестидесятипушечного фрегата «Форт», пока ан­глийское ядро не оторвало ему руку.

Когда Максутов упал, с вражеских кораблей донеслись возгласы «Ви­ват».

Но пусть перепаханная канонадой батарея не отвечала больше фрегату, пусть неприятельские десантники все же высадились на берег, но бомбы и картечь уже ничего не решали. При­шел час штыка, а в штыковых схват­ках русские солдаты себе равных не знали. Пляж у подножия сопки оба­грился красными мундирами сбро­шенных со склонов, а уцелевшие едва успели запрыгнуть в баркасы, и лодки что было сил принялись грести об­ратно к спасительным бортам своих кораблей.

Петропавловск-Камчатский устоял, но под изрешеченной осколками бомб крышей дома, приспособленного под лазарет, умирал Александр Максу­тов. Страшная рана все же не лиша­ла поначалу надежд на спасение, но к страданиям от увечья прибавилась жестокая горячка, и через несколько дней его не стало…Он прожил на этой земле меньше двух месяцев и остался в ней навеки. Ему не досталось ордена и чина (в ту пору не принято было на­граждать посмертно), он не смог про­честь восторженных строк того само­го де Айи, наблюдавшего за «Авророй» в Кальяо: «Русские должны были все потерять в предпринятых действиях, но вот что значит предпринятая де­ятельность, какое превосходное уме­ние пользоваться временем! Прийти из Кронштадта в Камчатку, переплыть два океана с изнуренным экипажем, половина которого в цинге, но что до этого.»

Соловецкая канонада

«Чайки сбились на монастырском дво­ре, кричали-лаяли тоскливо и злобно, стерегли своих детенышей. А по длин­ным монастырским коридорам броди­ли богомольцы, крутили бородами на стенную роспись, вздыхали над чер­ным дьяволом с красным пламенем, веником торчащим изо рта, и, отойдя в уголок, расправляли мятые ассигнации — заготовленную жертву — с крутой думой: хватит, али подбавить — очень уж этот с веником грозен…», — знаме­нитая русская писательница Надежда Тэффи это и многое другое о Соловках вспоминала в Париже, куда из России бежать пришлось после 1917 года.

Этот колокол даровал мо­настырю император Алек­сандр II в знак признания доблести защитников обители. На нем изобра­жена панорама Соловков и вражеские корабли на рейде «Великой царской крепости». Колокол чудом пережил лагерный период истории островов и бого­борческие послевоенные годы. Сейчас эта реликвия неизменна привлекает множество туристов для которых события, проиллю­стрированные на поверх­ности звонкого металла, чаще всего совершенно не ведомы»

Адское пламя, впрочем, успело уже побушевать на островах лет пример­но за шестьдесят до паломнического визита знаменитой иронией и остро­умием литературной дамы. Нечто вроде «геенны огненной» для монахов устроили «просвещенные», так сказать, мореплаватели из Туманного Альбио­на, занимавшиеся в Белом море рейдерством, а, по сути дела, обыкновен­ным разбоем. Занесло их в край белых ночей в год осады Севастополя, и на мрачную память об этом пиратском набеге остался на берегу «Переговор­ный камень» — плита, установленная на пляже, где англичане пытались по­ладить со строптивыми монахами.

.Плохо себя вел царь Николай I или хорошо, был он завоевателем и жандармом Старого Света, как полага­ли многие в «цивилизованной Европе», включая Герцена, или же на самом деле защищал христиан, как считал сам император, — судить не берусь. В лю­бом случае, ни на Великобританию, ни на Францию наш Николай Павлович не нападал. Просто наехали его ин­тересы на интересы других корон, не желавших, чтобы Босфор и Дарданел­лы вкупе с Константинополем попали под российский контроль, вот Лондон с Парижем и полезли в драку. Но если Севастополь, ради которого положили уйму народу с двух воюющих сторон, и впрямь стоил сражений, поскольку Черноморский флот напрямую Турции угрожал, то зачем дались англичанам Соловки, от которых до Константино­поля почти как до Луны, уж этого в здравом уме и трезвой памяти не по­нять!

Как бы то ни было, а летом 1854 года два английских корабля с 60 пушками на каждом появились у ле­гендарного уже к тому времени мона­стыря.

Дивная картина открылась перед ними. Пейзаж этот издали по сию по­ру не изменился, и панорама могучих башен, стройных храмов и замшелых стен как радовала, так и радует глаз. Пришельцам из королевства, привык­шего властвовать над морями, было, впрочем, не до красот. Профессио­нальным взором намечали они цели для своих орудий, выверяли рассто­яния и занимались всем прочим, что потребно для артиллеристов, собрав­шихся поражать цель!

Затем снасти англичан расцвети­лись сигнальными флагами, по кото­рым знаток морской азбуки мог бы разобрать, что заморские и незва­ные гости желают переговоров. Увы, сведущие в Святом писании монахи флажной грамоты не знали и хранили гордое молчание. Англичане не дожда­лись ответа и дали два выстрела, ко­торые потом именовали сигнальными, ответа не получили и со зла прицель­но разнесли монастырские ворота.

Соловецкие оборонцы ответили ядрами заранее расставленных на бе­регу и на стенах орудий. Было их всего десять — две трехфунтовых пушчонки имелись в монастыре с незапамятных времен наряду с бердышами и секира­ми времен царя Федора Иоанновича, правившего почти за два столетия до нападения британцев. После вестей о начале войны из Архангельска присла­ли еще восемь пушек и пороху. Тогда же из братии, богомольцев и работ­ников составили добровольный отряд «охотников». Один из них по фамилии Друшлевский оказался столь удачлив, что поразил корвет «Миранду», и та с пробоиной в борту отошла латать по­вреждение за мыс.

Наутро англичане прислали парла­ментеров с письмом, которое стоит процитировать подробней: «…Его вы­сокоблагородию главному офицеру по военной части Соловецкой! 6 числа была пальба по английскому флагу. За такую обиду комендант гарнизона че­рез три часа с получения обязан лич­но отдать свою шпагу…». Далее агрес­соры — как их еще воспринимать? — требовали сдачи «всего гарнизона».

Архимандриту Александру шпага по его сану положена не была, и отда­вать ему было нечего. Весь «гарнизон» наряду с «охотниками» состоял разве что из инвалидной команды и, может быть, нескольких солдат, доставляв­ших военные припасы из Архангель­ска. В этот более защищенный город заранее были переправлены все мона­стырские ценности, так что по логи­ке непротивления злу Александр мог спокойно отвечать согласием и допу­стить англичан на остров и в обитель.

Мысли архимандрита прочтению не поддаются, но, без риска особо оши­биться, предположу, что он отлично помнил слова патриарха Никона, на­звавшего обитель «великой царскою крепостию». Англичанам было по­слано письмо с опровержением лжи по поводу стрельбы по флагу и заяв­лением, что монастырские пушкари ответили только после третьего ядра, долетевшего с рейда.

Бритты пошли на хитрость и по­пытались уверить монастырского парламентера, что у них на бортах русские пленные, которых они хотели бы высадить. Архимандрит не поверил и правильно сделал, угадав, что ника­ких пленных не было, поскольку ни в одном бою до появления у Соловков пришельцы не участвовали и на берег десантов не высаживали.

Капитану Оммонэю, командовав­шему этой мини-эскадрой, следовало либо убираться не солоно хлебавши, либо выполнять угрозу бомбардировки. Уходить без славы и победы было обидно, а потому подданные королевы Виктории открыли стрельбу из 60 пу­шек, имевшихся на бортах, обращен­ных к монастырю.

Достоверно известно, что канона­да продолжалась почти 10 часов без передыху, и на обитель обрушилось более 1800 ядер и бомб. Монахи и па­ломники монастырь не покинули, хо­тя могли без труда затеряться по ле­сам и скитам. Храбрости и мужества у них хватило вдосталь, невзирая на обстрел, они мерили стены крестным ходом с иконами и хоругвями. Вокруг был настоящий ад, но стены, возведенные вологодским городовым мастером Михайловым из огромных ледниковых валунов, выдержали. Без разрушений, понятно, не обошлось — одна из бомб потом обнаружилась неразорвавшейся прямо за иконой с ликом Богоматери, но ни один человек каким-то, может быть и Божьим, чудом, не пострадал.

Любому военачальнику приходится отчитываться за потери и растрачен­ные боеприпасы. Есть свидетельства, что выпущенных по Соловкам заря­дов хватило бы для испепеления не­малого европейского города. Однако ни малейшего торжества англичане не добились. Если монахи объясняли счастливый для них исход бомбарди­ровки защитой Богородицы да святых Зосимы и Савватия, то лордам адми­ралтейства подобного оправдания яв­но не хватило бы.

Капитанам донельзя нужна была победа. Напасть на Архангельск они не решились, зато нашли себе утеше­ние в виде безобидного, не имевшего ни одной пушки и никому не угрожав­шего городка Колы, ставшего в наши дни предместьем Мурманска. «Про­свещенные мореплаватели» попросту стерли его с лица земли. «Миранда», командир которой, видимо, не мог успокоиться после ядра, полученного от монахов, палила по Коле 28 с лиш­ним часов, спалив 110 домов, 2 церк­ви, хлебный и соляной магазины. Бри­танские газеты писали о победе над «русским портом Колой», а жители его остались наедине с беспощадной се­верной зимой, располагая всего лишь двухмесячным запасом хлеба.

Через год англичане появились у Соловков вновь и потребовали доста­вить им скот из монастырских стад для прокормления экипажей эскадры. Архимандрит Александр отказал. Ад обстрела его и ранее не страшил, а после чудесного спасения без жертв и подавно не смущал. Заново испыты­вать на прочность творение Ивана Ми­хайлова, а тем паче брать его штур­мом, эскадра не решилась и навсегда ушла из Белого моря.

До самой гражданской войны англичане на Русский Север больше не нападали.