Вспомнить всё. Вспомнить всех

Поисковая работа на полях былых сражений нуждается в правовом регулировании

У покойного отца всё было, как в фильме про сорок первый год. Он окончил школу и завтра была война. Его одногодки с фронта вернулись двое из ста. Отцу повезло. Просто вышел из землянки за минуту до того, как в неё угодил снаряд. Просто немцы так и не попали в него, когда разведгруппа оказалась под шквальным огнём, и отец весь день до темноты вжимался в студёную болотную жижу между кочками и телами убитых.

А больше всего повезло, что он воевал на «катюшах». Да, их обстреливала артиллерия, их бомбила авиация, но это всё равно не то, что выпало на долю пехоты. В пехоте воевал старший брат отца Василий. И он погиб уже в сорок первом.

А младший брат Александр по нынешним понятиям повёл себя в высшей степени неадекватно. По возрасту призыв ему «светил» лишь к концу войны. Но в сорок втором он сбежал на фронт, а весной сорок пятого получил свой осколок в голову, с которым потом жил, мучимый постоянными болями.

Отец и его братья заслуживают того, чтобы вспомнить о них сегодня не за какие-то особые деяния. Напротив, они были такими же, как многие миллионы других прошедших войну, выживших и павших. Они не считали себя героями. Просто делали, что должны были делать, хотя участников «обороны» Алма-Аты всё-таки недолюбливали.

В той великой и страшной войне мы потеряли не просто 27 миллионов. Кто-то утверждает, что и того больше. Но это по сути ничего не меняет. Мы потеряли цвет нации. И мы не можем позволить себе роскоши испытать ещё раз что-то подобное.

Не будем внимать россказням глупцов и провокаторов о том, что НАТО - наш партнёр, белый и пушистый, а наш единственный противник - международный терроризм. Ах да, ещё сомалийские пираты. Видимо, для борьбы с ними американцы держат двадцать авианосцев.

Теперь Обама предлагает нам ещё на треть сократить наш ядерный потенциал. Игра беспроигрышная. Согласимся - замечательно. Он ведь свою ПРО сворачивать не собирается. Не согласимся - Обама в глазах мирового сообщества - миротворец, а мы - милитаристы. Но мы как-нибудь это стерпим. Мы не можем забывать о 22 июня.

Москвичка Яна Устименко никогда не была на могиле прадеда. Точно знала одно: он погиб в бою под Липецком в январе 1943 года. И стоило девушке бросить клич на одном из форумов, посвящённых поисковым работам, как ей выслали фотографию мемориального комплекса у села Тербуны.

Вечный огонь, бронзовая солдатская каска, живые цветы - и фамилия предка, увековеченная золотом на чёрной гранитной плите. Если бы монитор мог передавать эмоции после благодарственного комментария девушки, он истёк бы слезами.

Сергею повезло меньше. Имея в исходных данных только фамилию, имя и отчество прадеда и номер полевой почты, откуда пришло его последнее письмо, молодой человек сумел установить армейское подразделение, куда направили служить 40-летнего добровольца Кирилла Исакова.

«Узнать удалось немного. Воевал прадедушка всего лишь около трёх месяцев. Скорее всего, погиб в окружении или в тех страшных боях, что шли за Волхов и Тихвин», - рассказывает Сергей. Надежду свозить бабушку на могилу её отца он оставил, однако свою работу с архивными документами считает важной и нужной: «Пускай у прадеда нет наград и он пропал без вести, но он тоже воевал и тоже достоин упоминания 9 Мая».

По данным историков, во время Великой Отечественной войны пропали без вести от 2,4 до 4,5 миллиона военнослужащих и военнообязанных, призванных по мобилизации. В годы советской власти, чествовавшей живых ветеранов, имена сгинувших без следа стыдливо умалчивались. Как-никак экономия: ни поля битвы перекапывать не надо, ни перезахоронениями заниматься, ни памятники новые строить. Не говоря уже о выплатах пенсий по утрате кормильца родственникам убитых красноармейцев.

Восстанавливать историческую справедливость взялись энтузиасты. Начиная с 80-х годов прошлого века разрозненные поисковые отряды отыскивают пропавших без вести, идентифицируют останки по солдатским жетонам и предают их погребению. А параллельно с ними раскопки ведут так называемые чёрные копатели, интересующиеся не столько историей, сколько ценными артефактами.

«Что вы делаете, когда находите останки бойцов? - спрашивает на форуме чёрных копателей новичок Андрей Иванов. - Я  прошлой осенью натолкнулся на захоронение. Как теперь поступить, чтобы по-человечески было? Как-никак за нас гибли мужики…»

«Закопай обратно», - советует кто-то из доморощенных остряков. «Сообщи официальным поисковикам», - предлагает более вменяемый персонаж. Ещё один участник обсуждения называет официальных поисковиков «пионерами» и предупреждает, что те пошлют археолога-самоучку куда подальше.

Чёрные копатели ставят себе в заслугу разминирование, деактивацию боеприпасов и обнаружение воинских захоронений. Хотя конечная цель их работы очевидна: помимо обмена координатами мест боевой славы и торговли металлоискателями, раскопщики продают на профильных форумах найденную символику, обмундирование и амуницию. А фанаты стрелкового оружия охотно приглашают «в личку» обладателей ржавых механизмов пистолетов маузер, вальтер, винтовок Мосина и пулемётов Дегтярёва. Что они там обсуждают - нетрудно догадаться, если вспомнить, сколько единиц восстановленного оружия изымают полицейские.

По мнению парламентариев, внёсших на рассмотрение Государственной Думы законопроект о поисковой работе в Российской Федерации многотысячное поисковое движение нуждается в правовом регулировании и государственной поддержке, а сами поисковики - в установлении возрастного ценза и специальной подготовке.

«В поисковой деятельности должны быть установлены чёткие правила. Их отсутствие способствует негативным явлениям, в том числе работе чёрных копателей», - согласен с законодателями заместитель председателя правления Союза поисковых отрядов РФ по взаимодействию с органами государственной власти Рашид Исмаилов. В то же время эксперт считает, что отдельный закон скорее усложнит работу официальных поисковых структур, нежели выбьет лопату из рук чёрных археологов.

«Отдельные копатели находятся вне правового поля, и с ними должны работать правоохранительные органы. А общественным объединениям нужны только правила и финансовая поддержка, - говорит Рашид Исмаилов. - Ребята, которые выезжают в поля, говорят так: «Мы копали, копаем и будем копать». Они этим живут, это их призвание. Но вот финансирование в части захоронений, перезахоронений, постройки мемориалов и оформления кладбищ на сегодняшний день крайне недостаточное. Посмотрите, как выглядят немецкие кладбища и на что похожи наши. Просто больно смотреть».

мнения

технологиям:

«Поисковые отряды, возвращающие нам имена тех, кто погиб за Родину в годы войны, безусловно, могли бы играть большую роль в патриотическом воспитании молодёжи. Говорю «могли бы», потому что сегодня роли государства в поддержке поисковиков фактически не видно. 

Поисковые отряды существуют только усилиями отдельных энтузиастов, и зачастую они вынуждены искать спонсоров. А спонсор может выдвинуть свои условия, и тут уже и до бизнеса на продаже военных реликвий недалеко.

Кто сегодня в стране курирует поисковые движения? Никто. Где-то они действуют при комитетах по делам молодёжи в структуре местной власти, где-то при спортивных обществах, иногда местные власти включают поисковиков в образовательные программы. Здесь мог бы помочь советский опыт внешкольной воспитательной работы. Можно написать сотни правильных законов, скажем, ужесточающих наказание за продажу наград на чёрном рынке, но всё это будет пустым звуком, пока мы всерьёз не возьмёмся за воспитание молодого поколения в духе патриотизма и уважения к прошлому».

Александр Савенков, заместитель председателя Комитета Совета Федерации по конституционному законодательству, правовым и судебным вопросам, развитию гражданского общества:

«Мы потеряли в Великой Отечественной войне десятки миллионов человек. Значительная часть из них погибла на полях сражений. И если исходить из принципа, что война не закончена до тех пор, пока не захоронен последний из погибших в ней воинов, то нам ещё очень далеко до восстановления исторической справедливости.

Государство по мере сил и возможностей, в том числе за счёт патриотизма гражданского населения, шаг за шагом эту историческую справедливость восстанавливает. Наверное, не всех устраивает то, какими темпами ведётся эта работа. Но нужно понимать, что ни у одного государства в мире нет такой проблемы, потому что ни одно государство не потеряло столько людей на полях сражений, сколько мы в двадцатом веке.

Я не думаю, что если мы разграничим чёрных копателей и тех, кто занимается этой работой организованно, то это что-то принципиально изменит. Надо исполнять те законы, которые на сегодняшний день существуют. Тем более что правоотношения в этой сфере достаточно хорошо отрегулированы».

А июнь всё ещё пахнет бедой

Есть ещё, есть, всего в четырёхстах километрах от заплывшей жиром Москвы, этой Москвой и Богом забытые места, типа тверской глубинки, которым даже на здешних хозяев не везло. Один проворовался. Сел, правда, условно и, отбыв своё условное «злоключение», ушёл в мир иной. Другой хоть долго и нудно правил, так толком ничего не сделал, коль деревня, в которой жила бабка Маша, вымерла окончательно.

Я иногда захожу в её дом, двери которого нынче выломаны и всюду гуляет ветер, вороша разбросанные мародёрами и залётными пьянчужками старые фотографии на полу. Он мне напоминает окрестности, некогда славившиеся льноводческими хозяйствами.

Теперь там, где рос лён, - густой подлесок с осинами и берёзами впол­обхвата толщиной. Всё верно: не стало страны - не осталось и русской деревни. Осинам да берёзам в аккурат лет по 20-25. Этого срока достаточно, чтобы дикая природа взяла своё.

Бабка Маша, когда я ещё застал её в добром здравии и настроении, однажды нас сильно рассмешила. В нашей компании был кореец, и бабка Маша всё к нему приглядывалась.

- Ты чей будешь, чернявый? - спросила она корейца, как обычно, без обиняков. - Уж не цыган ли?

- Цыган я, баба Маша, цыган!

Старушка согласно покивала головой, видно, сдерживая свои обиняки. Чуть позже всё же дала им волю, умиротворённая милой её сердцу картиной, - полным столом, главное место на котором занимали крупные ломти городского хлеба на тарелке. Маленькая, почти кукольная, со столь же кукольным личиком, утопленным в повязанный по-старушечьи платок, она таки заставила нас свалиться с лавок от нашего же дикого гогота:

- А я думаю, что он не цыган вовсе, а яврей!

В эти глухие места порыбачить и поохотиться (едва нарождающаяся Волга под боком) в летние месяцы мы наезжали частенько. С гостинцами, конечно, захаживали к бабке Маше - посидеть, послушать, посмеяться. А уезжая, все недобитые припасы, которых оставалось множество, укладывали в коробки и относили старушке: «Извини, баб Маш, водку всю выпили». Шутили, значит, так. Она всегда плакала - настолько, насколько могла плакать почти (на то время) девяностолетняя женщина. И крестила нас, уходящих в осень. Ей предстояло зимовать. До серьёзного снега, когда сюда ещё могла пробраться автолавка, она покупала муку и замороженные «ножки Буша». Одной «ножки», чтобы сварить на ней «суп с вермишелкой», ей хватало на три-четыре дня. Из муки выпекала хлеб в русской печи - спасибо Филе, Филиппу, мужу то есть, который печь соорудил…

Филя умер давно, где-то в конце шестидесятых. От ран, как водится, полученных на войне. В округе о нём почти никто ничего не знал, если иметь в виду, что «округа» - это ещё пяток практически вымерших деревень на солидном расстоянии друг от друга, в которых десяток-полтора дворов, завоёванных бурьяном.

Информация бабки Маши относительно Фили сводилась к тому, что тот вскоре после войны «перетряхнул дом». То есть с помощью мужиков раскидал вековую постройку по брёвнышку до основания, заменил подгнившие венцы и собрал её вновь, заново соорудив русскую печь и печь-голландку рядышком. Дело в том, что в деревнях на Валдайщине печи ставят не на фундамент, а на пол, поскольку земля просто пропитана водой для Волги-матушки. Правда, пол там основательный. Не доска, а вытесанная сосновая колода, которая танк удержит, не то что печь.

«Перетряхивание», судя по тому, что за последующие пять десятков лет с домом ничего не случилось, было основательным. Это характерно для настоящего русского мужика, жившего и сегодняшним, и завтрашним, и послезавтрашним днём. Но Филя ведь был покалечен войной. А в доме до «перетряхивания», в войну, базировался немецкий штаб, поскольку направление на Ржев и на Москву стратегически обуславливалось особенностями местности - разливом истоков Волги, организованном ещё при Екатерине II, построившей здесь плотину нынешнего Верхневолжского водохранилища.

Я бродил в местных лесах, сохранивших курганы для установки орудий, и видел Волгу, время от времени выбрасывающую на песчаные берега человеческие кости. Картошку сажаешь, да и то в многократно перекопанной земле находишь то ржавые гильзы, то штык-нож немецкий, то хвостовик разорвавшейся мины… Короче говоря, когда-то здесь очень было жарко. И когда фашисты напирали, и когда их гнали с одного берега на другой. Пожалуй, более уже эта тверская глушь не изведает такого коло­вращения жизни и смерти, что не дай бог. И Филя, я думаю, перетряхивал дом не только из-за подгнивших венцов. Он перетряхивал его дух, впитавший не столько даже неметчину, сколько то, что Маша, его жена, вынуждена была жить под этой неметчиной. Чёрт его знает, короче.

Но в этот раз я не поленился, приволок лестницу и забрался поверх притолоки, под крышу опустевшего дома, заинтригованный тем, что в доме две печи, а труба на выходе - одна. На притолоку со времён Фили, видать, не ступала нога человека. Поверхность притолоки аккуратно была присыпана толстым слоем песка, на котором образовался не менее толстый слой птичьего помета, и ничего более существенного для мародёров не содержала, только хитроумную конструкцию дымоходов от двух печей - русской и голландки. Эта конструкция больше всего меня озадачила, как бывалого дачника, который, не задумываясь, вывел бы дымоходы отдельными трубами: так надёжнее и экономичнее. Что-то, очевидно, Филя имел в виду, мастеря замысловатую трапецию из глины и кирпича, как бы заматывая в один узел дымоход от русской, которая обычно топилась раз в три-четыре дня, и дымоход от голландки - той, что для ежедневного обогрева. Но что?

Я вновь спустился в горницу, открытую всем ветрам и всякому, кто может здесь приблудиться. Собрал фотографии, валявшиеся повсюду, заткнул их за стену. По ходу нашёл бумажные образа в простеньких рамках. Один вернул в красный угол, угадывающийся за обрывками обоев и древних советских газет под ними. Другой пристроил на кухоньке, полагая, что там он и был.

Лики святых и лица совершенно для меня неведомых людей с фотографий как-то слились в одно целое, и я понял, что если сейчас шагну из тлена обезлюдевшей горницы на завалившееся крыльцо, помнящее Филины руки, то шагну в светлое июньское предвечерье с невнятными голосами вокруг и разливающимся за банькой смехом. Шагну туда, где есть шанс наконец отогреться.